— Чего хотел-то? — спросил снайпер, не отвлекаясь, впрочем, от своего занятия. Камешек в его руках раз за разом легко и плавно скользил по тонкому лезвию, с каждым движением доводя и так неплохое лезвие до безупречной остроты.

— Поговорить.

— С пленными-то? Так не выйдет, — пожал он плечами, — в отрубе они сейчас. Тем более Митров запретил без него их допрашивать. Уж извиняй.

— Я хотел поговорить с… — в горле неожиданно пересохло.

— С девицей? — посмотрел мне в глаза Шаман, — мне Архип сказал, что ты ей жизнь спас в той мясорубке. Зачем ты это сделал? Неужели знал ее при жизни?

— Она не мертвец, — буркнул я, садясь рядом с ним возле стены и отбрасывая испорченную тряпку обратно в угол.

— Ну, тут уж как посмотреть, — философски пожал плечами алтайский снайпер, — к людям-то ее теперь уж точно особо не отнесешь.

— А нас? — я посмотрел ему в глаза.

— А что нас? — удивился он, — я человек и считаю себя человеком. Пусть даже и со слегка большими возможностями, чем у большинства людей. Мне кровь пить для поддержания жизни совершенно не нужно.

— И что с того? Это совсем не значит, что при этом надо кого-то убивать. Можно вполне…

— Надо же, такой большой, а в сказки верит, — усмехнулся, перебив меня Шаман, — я, конечно, не такой старый, как некоторые наши с тобой друзья, но и у меня жизненного опыта вполне хватает, чтобы все твои слова назвать полной чушью. Физические особенности и предпочтения формируют сознание. Деятельность формирует сознание. Что уж говорить про жизненно важные для вида потребности? Так что не вешай мне тут лапшу на уши про добрых и сострадательных вампиров. Не бывает таких. Нет, у нас чудики, конечно, тоже встречаются. Вегетарианцы там всякие, веганы… но сколько их, по отношению к прочей плотоядной популяции? Ты знаешь?

— Нет…

— Так я тебе скажу — в среднем это 2 % от всего населения Земли. В каких-то странах больше, в каких-то — меньше. Но статистика примерно такова. И это у нас, у людей, которые в принципе совершенно от него не зависимы и могут жрать вообще что угодно! Самой разнообразной пищи в магазинах навалом, с голоду уж точно не помрешь. Но нет, продолжают убивать. Просто потому, что нам это привычно и вкусно. Почему же тогда, по-твоему, упыри должны поступать иначе? Причем заметь, у них-то в отличие от нас нет такой возможности — отказаться от крови совсем. Для них это основа самого выживания. Основа их вида. Они все зависимые. С самого рождения. Ну, или обращения, тут уж у кого как сложилось.

— Но ведь убивать для того чтобы питаться им совершенно не нужно!

— Серьезно? — иронично посмотрел на меня оперативник, — а чего ж ты тогда хрюшку целиком забиваешь ради холодца? Ножку бы ей аккуратно ампутировал и все. Она и с одной прекрасно себе дальше проживет, а тебе — хорошо. А?

— Глупое сравнение, — покачал головой я, — мы едим мясо, а они кровь. Кровь возобновляемый источник. Достаточно организовать побольше донорских пунктов и грамотную рекламу, чтобы…

— И где тебя такого только откопали…, - возвел глаза к потолку Шаман, — ладно. Зайдем с другого бока. У тебя есть друзья охотники?

— Есть, — кивнул я, пока еще не очень понимая, куда он клонит.

— Отлично, — довольно кивнул он, — тогда объясни, зачем они вообще этим занимаются?

— Эм… что?

— Нахрена они ходят по лесу, выслеживая какого-нибудь зверя часами, мерзнут в тайге, греются водкой у костра, зарабатывают себе простатит, когда это же самое мясо, мало чем отличающееся от дикого, ну разве что своей мягкостью, кучами лежит в магазине через дорогу от твоего дома? Можешь мне об этом рассказать? Нет? О, я вижу до кого-то начало немного доходить. Отлично, тогда продолжим. Они делают это ради удовольствия, Дима. Вот и все объяснение. Ради азарта, если так пожелаешь. Я сам был охотником, и я прекрасно знаю, что это такое.

Когда мне было семь лет, дед начал брать меня с собой на охоту. Учил стрелять, читать следы. Учил повадкам зверей и тому, как правильно их добывать. Учил, как двигаться в лесу и жить в нем. Не выживать, как в чужеродной среде, что ошибочно представляют себе многие, а именно жить. Жить так, чтобы он стал для тебя вторым домом. И если у тебя это получится, то тебе будет в нем абсолютно комфортно в любое время года. Не будет ни стресса, ни адаптации или так возводимого всеми в культ «преодоления». Будет спокойствие и ясность. Именно он, как никто другой обостряет восприятие и учит вниманию и спокойствию души. По-другому в нем просто нельзя.

— Я почему-то всегда думал, что ты городской житель, — покачал головой я.

— Сейчас да, — согласно кивнул он, — но родился и вырос я в глухой таежной деревеньке, и охота, порой, была единственным средством выжить в то время для моей семьи. Времена были тяжелые. А уж зимой так и подавно. Родителей у меня не было, а прожить вдвоем на одни дедовы сбережения, было довольно проблематично. Годам к десяти дедовский карабин стал просто продолжением моих рук. Он в то время уже не мог так часто выходить из дома, и на мне уже тогда лежало почти все домашнее хозяйство.

Знаешь, сейчас, когда кто-то из моего поколения говорит, что его трудовая деятельность началась в семь лет, это вызывает дикий приступ хохота и недоверия со стороны современных молодых людей. Мол, старикан совсем уже из ума выжил! Да кто ж такого малолетку и, главное, куда на работу-то возьмет?! Кому ты вообще лечишь свой маразм? А я вот лично знал тех людей, кто начал работать на заводе уже в четыре года. Не полноценным рабочим, разумеется, но таскать какую-нибудь мелочевку, сбегать за инструментом или принести обед дежурному механику — считалось вполне обычным делом. А тебе за это давали маленькую копеечку и порцию горячего вкусного варева. И когда ты достигал совершеннолетия, ну или чуть раньше вступал в стройные ряды завода уже как полноценная рабочая единица, то ты уже к тому времени знал весь цикл производства вдоль и поперек! Ведь ты же еще чуть ли не с пеленок тут все видел, изучал, спрашивал и трогал, что разрешали, своими маленькими детскими ручками. В шестнадцать лет ты был уже не сопливым подростком, а молодым и опытным мужиком с огромным рабочим стажем за плечами. С совершенно иным взглядом на вещи и надежным, как стальной лом. В мое время люди взрослели очень быстро. А сейчас?

А сейчас теперешняя молодежь, никогда не державшая в руках ничего толще своего… айфона, называет их старыми, выжившими из ума маразматиками. Называют те, кто до двадцати семи лет сидит у родителей на шее, нигде не работая, регулярно зависает в чатах и клубах, и при этом непрерывно учит других жизни, так как именно он, а не кто-то другой, лучше всех во всем разбирается и понимает текущую ситуацию вокруг. Так-то вот. Поэтому не надо мне тут лечить за альтруизм и политкорректность тех ребят, что мы взяли. Я жизнь повидал, уж поверь. И смею надеяться, разбираюсь в ней немного лучше, чем ты.

Шаман снова облокотился к стене и, осмотрев на свет лезвие своего ножа, снова принялся его править.

— А сколько тебе вообще лет? — спросил я, — в какие годы все это было?

— В разные Дима, — хмыкнул он, — знакомый мой, про которого я сейчас рассказывал, еще при царе родился. Ну, а я, выходит, с тридцать восьмого буду.

— Выходит тебе сейчас… семьдесят девять? — быстренько прикинул в уме я.

— Что, неплохо сохранился для своих лет? — улыбнулся мне во все тридцать два белоснежных зуба, моложавый мужчина лет тридцати пяти.

— Более чем, — вернул ему улыбку я, — хотя, я думал, что ты все-таки немного постарше будешь.

— Из тех, кто постарше, мало кто дожил до нашего времени. Не всем повезло попасть в поле зрения поисковиков одаренных и научиться продлять себе жизнь.

— А нам, получается, все-таки повезло, — вздохнул я, — слушай, так выходит, что ты еще Великую Отечественную застал?

— Застал, — кивнул он, — как раз под оккупацию попали в сорок первом. Думаешь, почему еще нам с дедом так выживать приходилось? В леса ушли. У него там как раз сторожка была. Повезло еще, что живы остались. Из всей деревни, почитай только человек пять и спаслось — те, кто, как и мы, в леса подался. Родителей и остальных односельчан, кто не успел спрятаться, каратели сожгли заживо в местной церкви.