— Я со смирением признаю вашу правоту, господин Ланс… — сказала кукуга. — Но последующее осознание того, что мое недостойное поведение может еще сильнее навредить госпоже Лоло, остановило меня от безрассудного шага.
— И что ты надумала тогда? — промямлил я пересохшими губами и с трудом узнал собственный голос.
— Записка, оставленная росчерком возлюбленного, может рассказать больше, чем шепот тысяч завистников…
— Ты решила оставить признание?
— Все, что в моих силах…
— А дальше? Скрываться?
Симайна сымитировала глубокий задумчивый вздох. А я в очередной раз понял, что именно привлекает посетителей уютных домов в отстраненной, но заведомо желанной красоте и покорности качественных кукуга.
— Есть много мест, господин Ланс, — терпеливо пояснила онсэн, — где любящим сердцам будет уютно и комфортно, невзирая на тягости и лишения…
Взлохматив волосы на макушке, я постарался заставить мозг работать еще быстрее. Перевод с любовного на общедоступный продолжался, запись шла, но было бы глупо прямо здесь и сейчас упустить что-то важное или неверно разгадать предложенный ребус.
— Намекаешь на Такакхану, — предположил я и тут же уловил подтверждающий кивок. — Ох, милая, тебе там будет совсем несладко…
Симайна взглянула в сторону.
— Смирением пронизывая ростки-секунды, которым лишь предстоит стать плодами прошлого, я в полной мере осознаю, что после встречи с таким добрым господином, жизнь оступившейся кукуга уже никогда не будет прежней…
Любопытно, под «добрым господином» Симайна имела в виду меня или снова витиевато вспоминала бедолагу Гладкого?
Вздохнув, я снова почесал кончик носа и бегло осмотрел стремительно темнеющий цех. «Сачирато» равнодушно подтвердили, что бездомные чу-ха подобрались еще ближе. Впрочем, недостаточно угрожающе, пока опасаясь незваных чужаков не меньше, чем те их самих…
Значит, кукуга планировала побег, и мне немало свезло перехватить ее в «Нимнога паяим» сразу после того, как глабер выжег маяки. Хотела сбежать и записать признание.
Что ж, на этом можно было и остановиться. Урчащий желудок и головная боль охотно поддержали такое решение. Оставалось дать Подверни Штанину подробный отчет о расследовании и приватно поделиться его результатами с Заботливой Лоло (попутно выяснив про Пыльного и его интересы).
Быть может, после этого я даже на пару дней попаду на передовые станции прокламаторов? «Мутант в маске, взявший интервью спятившей куклы и оставшийся в живых»! Неплохая реклама, хотя Нискирич вряд ли будет счастлив…
Но вместо этого, будь оно неладно:
— Симайна, чем, по-твоему, был вызван этот странный сбой в Мицелиуме?
Прикусил губу, но запоздало. Стиснул кулаки. Ну не идиот ли?! Байши, да я видел самоубийц, больше заботящихся о собственном спокойствии!
Кукуга приподняла бровь. Вероятно, эмоции на видимой части моего лица ввели ее в заблуждение, и Симайна тоже решила, что разговор окончен. Отступив от фаэтона, она смиренно поклонилась и ответила:
— Щедрость моего друга господина Гладкого не знала границ. В порочном любопытстве погрузившись в Мицелиум собрать больше информации о своем имуществе, я перешагнула границы дозволенного.
Я покривился. От иносказаний начинала пухнуть черепушка, а поиск сексуальных смыслов теперь начинался даже в самых безобидных образах.
— Не очень тебя понял… — впервые за разговор признал я, удрученно разводя руками. — Ты попросила Гладкого о недозволенном?
— Прошу прощения, но господин Ланс ошибается, — Симайна помотала головой, как была обучена башковитыми манджафоко. — Вы должны понять, что за дар любовный господину Гладкому я буду признательна до скончания своего неприхотливого существования.
У меня щелкнуло.
Ага, отлично, а то я уже предположил, что голова на остаток дня сгодится мне только для носки «Сачирато»…
— Он что-то тебе дал, верно! — Это был даже не вопрос. — Подарок!
— Дары гостей не запрещены правилами уютного дома, — кротко потупилась Симайна. — Мне было невообразимо приятно, и я щедро отблагодарила своего друга за этот сердечный жест.
Я чуть не хмыкнул. Дружок гаденького Кринго и беспутный уличный шалопай Гладкий оказался не только большим почитателем искусственных самочек, но и настоящим романтиком? Интересно, его отцу стоит об этом узнать?
— Что это был за?..
Но задать вопрос целиком мне, разумеется, не позволили. На височном дисплее «Сачирато» мелькнула тень, и я резко обернулся, выставляя в свето-струнных окулярах предельную четкость.
«Барру» окружила стая из полутора десятков сутулых грязных чу-ха, одетых в ужасающее тряпье. Причем окружили, уже не скрываясь за колоннами и мусорными кучами, а стоя в полный рост и подрагивая от возбуждения и медленно тающего страха.
[1] Мифологическое определение суррогатного сознания.
praeteritum
Пустыня смеется над календарями: мой небрежный счет дням почти потерян. Кажется, с момента спасения странного безволосого выродка, удачно совпавшего с его пленением, проходит чуть меньше двух недель. Сам он все еще не в себе, чтобы поручиться за оценку сроков…
Стиб-Уиирта продолжают кочевать. Идут весь день, вечером разбивая временный лагерь, а на рассвете продолжают бессмысленное путешествие.
Они называют себя чу-ха-хойя и говорят на языке, который я неожиданно понимаю, причем все лучше и лучше. И даже начинаю предполагать, что это мой родной язык, просто забытый, и теперь возвращенный.
В остальном я продолжаю терять последние крупицы того, с чем не способен совладать помутневший разум. Полупроводник, танкер, поэзия, молекула, дворянство, кукуруза, противовоздушная оборона, оптоволокно, пантеон, журналистика, медуза, стволовые клетки, демократия и абстракционизм теряют для меня всякий смысл; становятся мыслительными миражами и с незаметной грацией подменяются новыми образами…
Цепочка бродяг неспешно идет мимо занесенных песками разрушенных построек из старого выщербленного бетона. Мимо гигантских металлических конструкций, врытых в песок дисков и колец, железных каркасов и обломков, знакомых смутно, слишком недостаточно для полноценных воспоминаний о моем прошлом или настоящем.
Такие места стая предусмотрительно обходит стороной. Старухи шепчут, что внутри царит боль, которой управляют мелочные капризные духи, а их лучше не тревожить.
В некоторые руины кочевники все же суются, всякий раз отряжая неизменную троицу бегунов. Разведчики Стиб-Уиирта выглядят поджарыми, быстрыми и крепкими, но их вытянутые морды как одна покрыты крохотными язвами — поцелуями Бансури. Именно эти трое раз за разом исчезают в ведущих под землю тоннелях, провалах и полуобвалившихся шахтах, время от времени возвращаясь с добычей из легкого листового железа, самоцветов или даже драгоценных металлов.
Так тянутся бесконечные, наполненные тягостями переходов дни, и пустыня смеется над календарями.
Однажды мы натыкаемся на другое племя, чуть превосходящее Стиб-Уиирта числом. Чужаки тоже замотаны в балахоны, но ткань их выкрашена в иной оттенок. Пока две стаи ожидают на барханах, разделенные сотней шагов, старейшины обоих караванов сходятся в центральной низине и долго приветствуют друг друга странными ритуалами.
Затем они пьют воду из общей чаши. Долго, обстоятельно и чинно торгуясь, обмениваются припасами: вялеными тушками подстреленных в пустыне зверьков и птиц, шкурами и украшениями.
Затем племена расходятся, но в арьергарде Стиб-Уиирта надолго остаются почти все воины, до самой стоянки прикрывающие тыл, будто опасаясь нападения в спину…
А два дня назад мы встаем на длительную стоянку у оазиса, на вытоптанном предшественниками пятаке у треугольного пруда, в котором даже водится сверкающая рыба. К небу вспучиваются купольные шатры, во все стороны отправляются дозоры.
День за днем я изучаю своих новых хозяев. Слушаю, вникаю, пытаюсь подражать.